ГАЙ ДАВЕНПОРТ
ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ПОЕЗД ХАЙЛЕ СЕЛАССИЕ
Из сборника «Велосипед Да Винчи»,
1979. Перевел М.Немцов
Погребальный Поезд Хайле Селассие(1) выехал из Довилля(2)
ровно в 15.00 -- так медленно, что мы в молчании проплыли мимо перрона,
на котором под зонтиками немо выстроились господа в длиннополых сюртуках,
дамы в нарядных шляпах прижимали к губам платочки, а носильщики в синих
рабочих халатах стояли по стойке смирно. Духовой оркестр играл Стэнфорда
в ля.
Скорость мы набрали около газгольдеров, и кондуктор с охранниками пошли
по вагону, пробивая билеты и проверяя паспорта. Большинство из нас сидело,
сложив руки на коленях. Я подумал о прохладных фиговых пальмах Аддис-Абебы,
о полицейских в белых гетрах, нарисованных на голых ногах, раздувшегося
колоколом верблюда, который перевез обожженного солнцем и обмотанного
тюрбаном Рембо через Данакиль.
Мы проезжали чистенькие фермы и свинарники, оливковые рощи и виноградники.
Как только кондуктор с охранниками перешли в соседний вагон, мы стали
устраиваться поудобнее и заговорили друг с другом.
-- Проспал с открытыми глазами сорок лет! произнесла своему спутнику женщина
у меня за спиной, а тот ответил, что это у них семейное.
-- Евреи, высказался толстый человек всему вагону.
Много лет спустя, когда я рассказал об этой торжественной поездке на Погребальном
Поезде Хайле Селассие Джеймсу Джонсону Суини, он поразился тому, что я
тоже в нем был.
-- Боже мой, что за поезд! воскликнул он. Какое было время! Невероятно
сейчас вспоминать тех, кто в нем ехал. Там был Джеймс Джойс, я там был,
послы, профессоры Сорбонны и Оксфорда, по меньшей мере один китайский
фельдмаршал и весь штат «Ла Пренсы»(3).
Мы с Джеймсом Джойсом его не видели! Мир в 1936 году довольно сильно отличался
от того, какой он сейчас. Я знал, что где-то в поезде едет Аполлинер.
Я видел его в мятом лейтенантском мундире, вся голова забинтована, маленький
«Croix de Guerre»(4) зацепился за портупею. Он сидел, выпрямившись, широкие
ладони покоились на коленях, подбородок гордо вздернут.
Бородатый человечек в пенсне, должно быть, заметил, с каким почтением
я разглядываю Аполлинера, поскольку встал со своего места, подошел и положил
руку мне на плечо.
-- Держитесь подальше от этого человека, тихо произнес он мне на ухо,
он утверждает, что он Кайзер.
Сострадание, которое я испытывал к раненому поэту, казалось, отражалось
в безрадостных маленьких фермах, мелькавших мимо. Мы видели, как гонят
домой коров с пастбища, как вокруг своих вечерних костров на корточках
сидят цыгане, как за знаменем и барабанщиком, открывшим рот, маршируют
солдаты.
Один раз мы услышали, как играет гармоника, но разглядели только белую
стену угольной копи.
Временами Аполлинер выглядел сущим немцем -- так, что на его забинтованной
голове можно было легко вообразить тевтонский шлем, под носом -- ласточкины
крылышки усов, а в милых глазах -- блеск дисциплинарного идиотизма. Он
был Гильомом, Вильгельмом. Формы ветшают, преобразование -- не всегда
рост, в тенях всегда есть заложник-свет, а в пустынном полдне -- бродяги-тени,
бордовый цвет -- в зелени лозы, зеленый -- в наикраснейшем из вин.
Мы проехали город, где, как и в Ричмонде, у деревянных домов, с карнизов
которых свисала глициния, цвела персидская сирень, а во дворах стояли
женщины с садовыми ножницами и корзинками. Я увидел, как у окна стоит
девушка с лампой, как пожилой негр шаркает ногами под банджо, увидел мула
в соломенной шляпе.
Джойс сидел за кухонным столиком в первом купе направо -- закопченное
помещение, -- если входить в четвертый спальный вагон, считая от локомотива
и тендера. Глаза его, увеличенные очками, казались золотыми рыбками, взад-вперед
плававшими в круглом аквариуме. За спиной у него располагалась раковина,
возле крана -- кусок мыла, окно с кружевными занавесочками, пожелтевшими
от времени. На зеленой стене, отделанной вагонкой, висело Святое Сердце
в лиловых и розовых тонах, позолоченное, открытка с фотографией купающейся
красотки восьмидесятых -- одна рука придерживает узел волос, другая вытянута
на уровне пухлого колена, -- и аккуратно вырезанный газетный заголовок:
Объединенные Ирландия и Триест Принадлежат Италии, Говорит Мэр Кёрли в
Фете.
Он говорил об Орфее, проповедовавшем зверям.
-- Зазвенела дикая арфа, услышал я его голос, и королевской поступью подошел
лось, великолепный под кроной своих рогов, и в глазах его -- взгляд друида.
Он описывал Орфея верхом на красной корове Ашанти, а Эвридика под ним,
под землей пробирается сквозь корни древесные.
Аполлинер набил махоркой глиняную трубочку и зажег ее итальянской спичкой
из алого коробка, на котором в овале венка из оливковых ветвей и колосьев
пшеницы красовался портрет Короля Умберто. Куря, он постукивал пальцами
по колену. Хлопал глазами. Король Умберто походил на Рея Филипе Веласкеса.
-- Моя жена, говорит Джойс, все время в Париже ищет Голуэя. Мы переезжаем
каждые полтора месяца.
И пришли к Орфею красная мышь со всем своим выводком, жуя листик володушки,
зевающий леопард, да пара койтов на цыпочках.
Все пальцы Джойса были усеяны перстнями, шарик увеличенного глаза плескался
в своей линзе, он говорил о фее, которая всю ночь напролет ворошила на
земле ольховые листья, чтобы смотрели они в сторону Китая. О творении
сказал он, что не имеет ни малейшего понятия -- поскольку так искусен
шов. Ухо блохи, чешуйки на крыльях мотылька, нервные окончания морского
зайца, Боже всемогущий! да рядом с анатомией кузнечика Шартр -- какой-то
кулич из грязи, а все роскошные картины Лувра в своих рамах -- следы курицы-квочки.
Поезд наш как раз шел по бульвару Монпарнас, что в Барселоне.
-- Как женщина взбивает болтушку на пирог, говорил Джойс, так же королевские
кони, белые, из Голуэя, грызя удила, все в мыле, грохоча копытами по скалам,
точно Антлантика в январе, взрывают дерн, пыль, хлев, сад. В скачках,
доставшихся от пещер пабам, -- энергия. Ибсен в шляпе держал зеркальце
-- причесывать свою гриву, твой скандинавский граф пожирал глазами его
синий зуб в стакане, за который тот отдал в Византии шкурки сорока белок,
слава Фрейе.
Аполлинер показывал паспорт охраннику, подошедшему вместе с кондуктором.
Они пошептались, сблизив головы, -- кондуктор с охранником. Аполлинер
снял с полочки шляпу и надел ее. Повязка на голове не давала ей сесть
плотно.
-- Je ne suis pas Balzac,(5) сказал он.
Мы проехали красные крыши и желтые склады Бриндизия.
-- Ni Michel Larionoff.(6)
-- Рыба-кит, говорил Джойс, слушает из моря, дельфины, медузы в рюшечку,
моржи, морские улитки и желуди. Сова прислушивается с оливы, голубка --
с яблони. И всем он говорит: Il n'y a que l'homme qui est immonde.(7)
Где-то в этом поезде лежал Лев Иуды, Рас Таффари, сын Раса Маконнена.
Его копьеносцы атаковали бронемашины итальянского Corpo d'Armata Africano(8),
прыгая с оскаленными зубами.
Леопардам его выделили отдельный вагон.
Когда мы описывали плавный поворот, я заметил, что локомотив наш нес на
себе Императорский Штандарт Эфиопии: коронованный лев несет украшенный
знаменем крест в пентаде Маген-Дэвидов на трех полосах -- зеленой, желтой
и красной. На штандарте было что-то написано по-коптски.
Мы проехали истерзанные и выветренные холмы далматского побережья, все
разъеденные оврагами, точно древние стены -- пятнами. Ни единый из нас
не взглянул на разор этих холмов, не подумав о пустошах Данакиля, краснокаменных
долин Эдома, черных песчаных переходах Бени-Таамира.
Время от времени из вагона, везшего Хайле Селассие, до нас доносились
долгие ноты какого-то первобытного рога и жесткий лязг колокола.
Мотыльки трепетали на пыльных стеклах. Маместры, Эвкалиптеры, Антиблеммы.
И -- О! сады, что мы могли разглядеть за стенами и оградами. За Барселоной,
будто во сне, мы увидели саму La Belle Jardiniere(9), с ее голубками и
осами, с ее верными признаками среди цветов: цаплей-бенну на высоких синих
ногах, венцом из бабочек, пряжкой из красной яшмы, красивыми волосами.
Она была занята -- из платана она вытягивала тоненькие струйки воды.
-- Рю Ваван! довольно отчетливо произнес Аполлинер, будто обращаясь ко
всему вагону. Именно оттуда Ла Лорансан отправилась в Испанию с птичкой
на шляпе и пшеничным колоском в зубах. Как раз когда ее поезд отходил
от вокзала Сен-Лазар, увозя ее и Отто ван Ватьена к прибрежным пейзажам
Будена в Довилле, где мы все сели вот на этот поезд, где мы все до единого
были близки к зонтикам Пруста, началась Великая Война. В Лувене сожгли
библиотеку. Чем же, во имя Господа, может оказаться человечество, если
человек -- его образчик?
Искусно вытянула она из платана хрустальную воду, искусно. Помощник ее,
возможно -- ее господь, облачен был в мантию из листвы и маску, превращавшую
голову его в голову Тота -- с клювом, с неподвижными нарисованными глазами.
Мы были в Генуе, на рельсах, по которым ходили трамваи. Стены -- длинные
и будто крепостные, как стены Пекина, -- торчали повсюду в высоту, залепленные
плакатами с изображениями корсетов, Чинзано, Муссолини, сапожного воска,
фашистского топорика, мальчиков и девочек, марширующих под Giovanezza!
Giovanezza! Поверх этих высоких серых стен деревья показывали свои верхушки,
и многие из нас, должно быть, пытались себе представить под защитой этих
стен уединенные сады со статуями и бельведерами.
Он лежал где-то в поезде, сложив руки на рукоятке сабли, Лев-Завоеватель.
Четыре копьеносца в алых накидках стояли босиком вокруг -- двое в изголовье,
двое в ногах. Священник в золотом уборе все время читал что-то по книге.
Если б только можно было расслышать слова, то они говорили о Саабе на
троне из слоновой кости, на подушках, глубоких, как ванна, о женщине с
блистательным разумом и красной кровью. Они говорили о Шуламане в его
доме из кедра за каменной пустыней, какую пересечь можно лишь за сорок
лет. Слова священника жужжали пчелами в саду, звенели колоколами в святом
городе. Мелодичным гулом читал он вслух о святых, драконах, преисподних,
чащобах с глазами в каждом листочке, Мариамне, итальянских аэропланах.
-- Непрополотый сад, говорил Джойс, вот ради чего вдохновенный поэт пересек
зигзагом реку -- чтобы представить его нам. Фитилек у нее весь ушки навострил,
у дамочки в саду. В девушке ее глаз живет гадюка, а на ресницах -- роса,
а в зеркале росы -- яблочко. Хоть кто-нибудь в этом долбаном поезде знает,
как зовут машиниста?
-- Королевский Советник Джоунз, вскричал Джеймс Джонсон Суини.
Он протолкался сквозь federales Гражданской Гвардии, эфиопских пехотинцев
в гимнастерках и пробковых шлемах, подбитых ватой сержантов Гоминьдана.
Я подумал о машинисте Элроде Сингбелле, который, бывало, вписывался в
изгиб спуска с горы Стамп-Хаус длиной в милю, что на Синем Хребте, выдувая
«Изумительную Божью Благодать» паровозным свистком. Я вспомнил резкий
сладкий аромат персидской сирени в самом начале весны.
Джойс говорил об Орфее в желтом, который танцевал сквозь заросли бамбука,
а за ним шли гепарды, ары, канарейки, тигры. И об Орфее в ущельях, на
дне морском, где увлекал он за собой желатин гидр, свастики морских звезд,
шестиглазых медуз, морские лилии в перьевых боа, желеподобные соты кидиппид,
алых крабов и сверкающую скумбрию, старую, как сама луна.
-- Ноэ, произнес Аполлинер в глубоком раздумье.
-- Мышки усиком к усику, сказал Джойс, белоногие квагги, трусящие presto
presto e delicatamente, кудахчущие курицы-молодки, суровые кабаны, наствистывающие
тапиры.
Прекрасная Садовница. Мы видели, как она продает цветы в Мадриде: полевые
бархатцы, святой чертополох, огромные серебристые васильки и дикие белые
лихнисы. В Одессе она резвилась в круговерти воробьев. Она был в азалиях,
когда мы проезжали Атланту, -- стряхивала пламя с запястий.
-- Тот ли это кастеллюм, спросил Джойс, где грааф свел вместе своих сыновей-близнецов
с комментарием вавилонского Талмуда в керкерической тьме как ка Озириса
пока некая дама в ботфортах и с повязкой на глазу не нашла к ним дорогу
омолнив шквальную ночь посадила Паву в грот над Энгельанкером и похитила
их сплетя по диагонали пока они услаждали Иегонатана и Давидха леденцовым
карликом от Лютера и навстречу ветру и звездам но не раньше чем свернула
себе каблук о косяк и обмочила помещения?
-- Пастухи! вскричал Аполлинер на весь вагон, испугав всех нас. У нас
в Ипре пастухов не было. Да и теперь нет.
Мы пересекали сады Нормандии, возвращаясь в Довилль.
Где-то в поезде, за нами, перед нами, на своих похоронных дрогах лежал
Хайле Селассие, открытыми глазами смотрел сквозь потолок своего имперского
вагона на двойную звезду Гамма в созвездии Треугольника -- двойные солнца,
одно оранжевое, другое зеленое.
--------------------------------------------------------------------------------
1. Титул Раса Таффари (на амхарском языке -- «вождь, которого
надо бояться») Маконнена (1892-1975), последнего императора Эфиопии (1930-1974).
Родился под Харером, внучатый племянник императора Менелика II. В 1916
он сверг преемника Менелика Лиджа Иясу, передав трон дочери старого императора
Заудиту. После ее смерти в 1930 году Селассие занял трон, в 1931 -- позволил
своим подданным разработать конституцию, которая установила в Эфиопии
парламент и судебную систему. В 1935 году в страну вторглись войска Муссолини,
и Селассие бежал в Англию, откуда вернулся вместе с союзными войсками
в 1942 году. Он провел земельную реформу, упразднил рабство и пересмотрел
конституцию. В 1974 году ухудшившиеся социально-экономические условия
привели к военному перевороту, к власти не без помощи Советского Союза
пришел подполковник Менгисту Хайле Мариам, и страна перешла к социалистической
экономической системе под контролем государства. Хайле Селассие был свергнут,
хотя при жизни был признан ямайкской сектой растафари спасителем, а Эфиопия
-- Землей Обетованной.
2. Городок на северо-западе Франции, на побережье Английского Канала,
популярный курорт с широкоизвестным ипподромом.
3. Никарагуанская газета Педро Хоакина Чаморро Карденаля, орган оппозиции
режиму Сомосы.
4. Крест «За боевые заслуги» (фр.)
5. Я не Бальзак (фр.).
6. И не Мишель Ларионофф (фр.)
7. Не существует подлецов (фр.)
8. Корпуса африканской армии (ит.)
9. Прекрасную Садовницу (фр.)
|